Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]
— Как к сестре?
— Да, она живет на улице Введенского. Я дам вам адрес. Мы сделали это еще до того, как там были произведены обыски, даже, простите, еще до того, как мы с вами заключили соглашение.
Радость переполнила меня до краев. Я готов был заключить Грунина в объятия.
— Сергей, вы такой молодец! Я вам очень обязан. Очень. К нотариусу завтра. А сейчас к сестре. Снова.
— Как это снова? Вы у нее уже были? Игорь Рудольфович, прошу вас, будьте…
Но я уже дал отбой.
Наспех одевшись, я вылетел из гаража, спеша на Введенского, благо ехать было недалеко.
Я позвонил в дверь, громко и нетерпеливо. Несколько раз. Потом прислушался, ожидая услышать шаги. Но в этот раз была тишина. Я позвонил еще, потом толкнул дверь. Она оказалась открыта. Я вошел в полутемную прихожую и, не включая света, позвал:
— Настя?
Смутное подозрение закралось мне в душу. Что за?.. Ушли куда-то? Но почему не закрыли?
Я включил свет, прошел в квартиру — тесную, захламленную «двушку» — и никого не обнаружил. В кухне на столе стояли две чашки с недопитым чаем, в пепельнице еще дымилась сигарета.
Все это было более чем странно, и что-то подсказало мне, что находиться мне здесь опасно.
Я еще раз исследовал обе комнаты — и нашел свои вещи, в двух картонных коробках: компьютер и книги с дисками в одной, одежду в другой. И то, и другое было мне очень нужно.
Я испытывал смешанное чувство тревоги, радости и страха. Я не знал, где сестра. Но, с другой стороны, то, что я искал, было у меня — оставалось только доставить все это в гараж.
Я бегом спустился на улицу, поймал первую попавшуюся машину и назвал адрес. Водитель помог мне вынести коробки, не спросив, почему я оставляю дверь открытой, и погрузил их в багажник.
Уже в гараже, когда я оказался наедине со своим компьютером, когда включил его, убедившись, что все статьи («Стыд и совесть» была, «Хайяма» не было) сохранены мною, и я могу быть спокоен не только за них, но и за свои дневники, раздался телефонный звонок. Номер был незнакомый.
— Алло?
— Слышь, земляк. Если хочешь получить свою сестренку, приезжай завтра, перетрем. Адрес пришлем. И не вздумай ментам свистнуть, иначе ее завалят. Поговорить с тобой хотят. Должок за тобой.
6
Вот твари…
Меня охватил гнев.
Не страх, не беспокойство за сестру — хотя допускаю, что в некоторой степени это тоже было, — а именно гнев.
Вот, значит, как? Решили действовать банальным шантажом?
Что с ней сделают, если я не пойду на их условия? Будут пытать, убьют?
А если пойду — в какой степени я могу быть уверен, что они отпустят ее и не попытаются использовать тот же способ в дальнейшем?
Главное — сам. Никто тут мне не поможет. Ни Грунин, ни Вакуленко. Нечего никому звонить.
— Что-то случилось? — Ко мне заглянул Урман.
— Нет, ничего. Все в порядке.
— Давай поужинаем. Ты сегодня тут?
— Да. Я не буду, спасибо.
— Как хочешь, Аня утром что-нибудь приготовит.
Где-то через полчаса телефон запищал: пришли адрес и время. Центр, недалеко от Таганки, 10 утра.
Хорошо.
Я туда съезжу.
Такое впечатление, что обстоятельства специально складываются так, чтобы я не мог сосредоточиться на том, что для меня важно, — на статьях. В конце концов, сестра не вспоминала обо мне десять лет и озаботилась моим положением только тогда, когда я оказался в тюрьме, и решила помочь мне только за вознаграждение — разве не имею я права подумать, прежде чем приходить к ней на помощь? Она предполагала устроить свою жизнь за счет меня — почему бы теперь пару дней не потерпеть?
Эти мысли были ужасны, но я наслаждался ими. И, вполне осознанно, решил никуда не ехать. Захотели надавить на меня, использовать родственные чувства? Облизнутся. Надо будет — сами найдут.
Много позже я не раз задумывался о том, почему я поступил так, как поступил. Неужели я не любил свою сестру? Или я настолько был уязвлен ею, что решил таким вот страшным образом ей отомстить? Или я боялся? Нет, со мной уже столько всего произошло, что страха не было; но я отчего-то чувствовал: времени у меня не так много, и первое, что я должен сделать — это изучить статьи.
Звонок.
Вакуленко.
Я секунду подумал, брать ли трубку, потом взял.
— Да.
— Игорь, спешу вас обрадовать! Ваш сайт заработал!
— Да?
Вот это новость так новость.
— Женя, а…
— Но последней статьи там нет, к сожалению. Как в воду канула. А вот «Стыд и совесть» есть. И форум бурлит, Игорь! Зайдите, посмотрите счетчик посещений!
— Хорошо… Спасибо, Женя, я так и сделаю.
Итак, планы меняются. Помедлив чуть-чуть, я выключил компьютер. Положил в карман флешку со статьями.
Может, Вакуленко ошибается и мне все же удастся найти «Хайяма»? В конце концов, брошу клич на сайте…
Так или иначе, я не могу оставаться в гараже, когда aihappy.ru уже работает в полную силу. Я должен быть там.
Урман ушел куда-то, так что я закрыл гараж и отправился в ближайшее интернет-кафе, на Шаболовку.
…Вот я и дома!
Вроде бы никаких изменений.
Вместо вступительного слова, где я рассказывал о себе и о сайте, был размещен — от моего имени — пост, призывающий не верить тому, что обо мне говорят СМИ. Я не помнил, чтобы я его писал. В остальном все было как раньше.
Я зашел в раздел «Статьи». Слава богу, все на месте. Но «Хайяма» нет. Я загрузил содержимое флешки, сравнил — на первый взгляд, тексты совпадали. Что ж, пока придется обойтись без последней работы — позже напишу на главной обращение ко всем с просьбой ее найти. Или разошлю по почте…
Конечно, естественно было бы сразу обратиться к «Стыду и совести»; и поначалу я так и хотел сделать, но слова Урмана не выходили у меня из головы: а если действительно все мои опусы или часть из них, в совокупности, были чем-то вроде круга света, отнимающего пространство у тьмы? Если это так, то нужно перечитать и исследовать их все, в том порядке, в котором они были написаны — и найти взаимосвязь, и понять, что делать.
Всего статей было девятнадцать.
Я взял блокнот и стал вносить в него записи относительно каждой, все то, что приходило на ум и могло помочь найти отгадку…
После тщательной вычитки осталось пять статей, которые, так или иначе, могли мне помочь. Вот они.
«Манифест одиночки»
Какой бы старой ни была мысль о том, что человек одинок, для меня она всегда была актуальна. Общество, многочисленные институты, семья, религиозные объединения, писал я, все это тлен, бутафория. Но одиночество — это не проклятье, а совсем наоборот, дар! И этим стоит гордиться. Гордиться — и стремиться к самодостаточности, поискам счастья в себе, жизни в «башне из слоновой кости».
Теперь-то я знаю, что это не так. Человек одинок, да. Но только до того момента, пока он не повстречает любовь; и не важно, сколько она длится, не важно, что там писал Толстой в «Крейцеровой сонате», я был готов отдать за свою любимую жизнь, и одно это разрушало все мои умственные построения, и эту статью, вызвавшую первый широкий резонанс, следовало признать заблуждением!
Однако именно в этой статье было нечто, что могло бы стать причиной моих мытарств; а именно — мои утверждения об одиночестве и любви, разве я не получил достаточного подтверждения (или опровержения) моим словам? Но неужели для этого была нужна такая чудовищная жертва?
«Правда и ложь: в чем разница?»
Ни в чем. Высокая, яркая, искусная ложь — по сути, альтернативная реальность — равносильна правде, полагал я. В высших своих проявлениях ложь — это произведение искусства. Разве мы не восхищаемся «Анной Карениной» или «Сикстинской капеллой»? Какая разница, что было на самом деле, каковы были прототипы — ведь эта ложь жива, а до правды дела никому нет? Нередко мы предпочитаем иллюзию реальности, и чем она более тонко сконструирована, тем лучше; правда же груба и неприглядна. Что же в итоге? В итоге: ты можешь говорить правду или лгать (мы все делаем и то и другое) — но если лжешь, делай это искусно, красиво и уверенно, чтобы люди восторгались, будь то твоя любимая женщина или безымянная толпа; говоришь ты правду или лжешь, не важно — если ты создаешь иллюзию, которая равна или лучше реальности. На высоких уровнях позволено все.
Было в этой статье нечто, связывающее ее со «Стыдом и совестью», а значит, и с Дервишем.
«Альтруизма не существует».
Все наши поступки эгоистичны. Все без исключения. Где-то я приводил пример, когда человек жертвует жизнью ради любви или веры — допустим, средневековый еретик, сжигаемый на костре; но жертвовать собою «ради» — значит иметь в себе глубокое убеждение, что то, ради чего ты приносишь себя в жертву — истинно, и получать от этого удовольствие высшего порядка. Я утверждал, что всякий подвиг — это высшее проявление тщеславия. Я уже не говорю о заботе или подарках — дающий всегда получает удовольствие не меньше, а то и больше, чем принимающий.
